«Сельский крестный ход на Пасхе»: Как за эту картину Перова чуть не отправили в ссылку. Крестный ход на пасху

Крестный ход в изображении Василия Перова

На фото: картина «Крестный ход на Пасхе»

В 1861 году известный русский художник Василий Перов написал картину «Сельский крестный ход на Пасхе». На холсте запечатлена типичная сцена главного православного праздника в деревне, знакомая большинству зрителей того времени. Группа крестьян, мужчин и женщин, в согласии с установленным порядком крестного хода движется по сельской улице с иконами, хоругвями и крестами. На некоторых лицах видны признаки религиозного воодушевления. Но сразу же бросается в глаза общая черта их состояния – участники крестного хода пьяны. Сильно нетрезв до степени невменяемости и священник, стоящий на крыльце дома с крестом в опущенной руке, и вся группа персонажей, окружающих его. Двое из них уже лежат, третьего с трудом удерживает от падения молодая крестьянка. В центре картины стоит крестьянка с иконой в руках и небрежно одетая (один чулок спущен). На ее лице смешанное выражение экстаза и пьяного оцепенения. Идущий рядом пожилой человек с иконой низко опустил голову, одурманенную хмелем. Слева видны темные фигуры участников процессии, один из которых читает какую-то книгу. Все они бедно одеты, и никто не выражает радости по поводу Пасхи. Заметно отчуждение этих людей друг от друга - они смотрят в разные стороны. Над избой стоит голое дерево без листьев, а небо затянуто тучами, сквозь которые еле виден солнечный свет, что усиливает общее настроение унылости, исходящее от крестного хода.

Художник выразил в своей картине резко отрицательное отношение к традиции крестного хода и, пожалуй, к религии вообще, подчеркивая низкий культурный уровень верующих. В середине и во второй половине 19 века творчество Василия Перова было популярно в России, и во многом благодаря атеистической и реалистической тенденциям в описании общественных нравов. Картина «Сельский крестный ход на Пасхе» хранится в Государственной Третьяковской галерее, напоминая нашим современникам о темных страницах истории страны. Об этом необходимо говорить в условиях искусственного возвращения в общественную жизнь церковных порядков и обычаев в последние годы, санкционированного чиновниками и принимающего явно нецивилизованные формы. Необдуманная идеализация религии в средствах массовой информации и образовании может привести нас в духовный тупик.

На фото: картина В.Перова «Трапеза в монастыре»

Картина Василия Перова «Трапеза в монастыре» продолжает линию реалистического изображения русского духовенства в творчестве художника, начатую картиной «Сельский крестный ход на пасхе». Сюжет этого монументального полотна представляет многофигурную композицию участников застолья в монастыре. Как и в предыдущей работе, духовные лица пируют с обильными алкогольными возлияниями. В этом состоянии они откровенно проявляют свое истинное отношение к людям. Монастырское начальство помыкает прислугой и лицами низкого звания, демонстрирует чванство и высокомерие. Никаких признаков «христианского смирения» у них нет и в помине. На переднем плане изображен толстый поп, он уже пьян. Напротив него другой заметно нетрезвый священник недоуменно рассматривает свою тарелку. Возле стола согнулась в низком поклоне фигура такого же пьяного монаха. В правой части картины изображена пара знатных гостей – важная дама и ее престарелый муж или покровитель, перед ними угодничает священник. Они не обращают внимания на бедную женщину с детьми, протягивающую руку за подаянием. На дальнем плане сосредоточена группа просителей и певчих. И совершенно неуместно в этой пьяной оргии выглядит изображение распятого Христа между столами.

В церковно-монастырской среде, очевидно, господствуют те же нравы, что и во всем российском обществе. Людей связывают феодальные отношения господства и подчинения. Значимость каждого человека определяется его положением в социальной иерархии. Эта мысль и составляет содержание картины Перова.

Для понимания картины надо учесть, что она изображает действо, которого просто нет в современной церковной жизни.

1. Место действия. Это не храм, а изба (храм видел слева вдали).

2. Направление движения: из двери - направо (для выходящего). При крестном ходе никониане идут направо. Причем идущие явно уходят, а не собираются совершать круговое движение вокруг здания.

3. Время действия. Вечер. Значит, это не пасхальная полночь (когда, собственно, и совершается пасхальный крестный ход) и не утро любого из дней Светлой седмицы, когда ход повторяется. В любом случае это литургическое действие происходит вокруг храма.

4. Священник в голубом облачении, а не в белом (если это ночной ход) или красном (если дневной). То есть вообще не в пасхальном. Это значит, что он "на требе", то есть совершает частную службу.

Все это означает, что перед нами действие, которое называлось "славление". (Вот вопрос: а точно ли нынешнее название картины является оригинально-авторским?)

Хождение по избам в день Рождества и Пасхи для сбора подаяний. По мемуарной литературе 19 века священники очень стеснялись этого своего вынужденного попрошайничества. Идти к бедным людям, чтобы от их нищеты что-то принести и для своих детей...

Зарплат в ту пору у духовенства не было вообще. Что дадут люди - на то и жили. Порой сами же пахали землю или ловили рыбу (как на иной картине Перова ). Деньги люди давали при совершении треб. Количество таких треб предвидеть нельзя (когда кто родится или помрет или венчается).

Но зато и "епархиальных налогов" не было (разве что строго регламентированные отчисления от продажи свечей или "венчальных памятей" конкретно на содержание епархиальных школ для детей того же самого духовенства. Сами епархиальные нужды финансировались из госбюджета.

На "славлении" заходили в каждый дом, и была надежда что-то накопить на пару следующих месяцев. Но в основном крестьяне давали пожертвование продуктами. Денег у них у самих не было. А выгоднее всего для прижимистого крестьянина было вместо десятка яиц уважить батюшку рюмкой водки.

Вот поэтому к концу славления (на картине - вечер) клирики были пьяны. И поэтому они же очень сильно ждали, что государство, которое за сто лет до того отняло почти все церковные земли, все же возьмет священников на зарплату (это современный герчский вариант), избавив их от попрошайнических унижений перед лицом собственных прихожан.

Впрочем, вот свидетель:

Начнем с Пасхи.
Положим, что молебен отслужен благоговейно. Как бы хорошо было, если бы по окончании его священник, благословив семейство, поздравив с праздником, пожелав провести его по-христиански, тотчас уходил в соседний дом. А хозяин свое приношение дал бы деликатно, не заметно для других или положил бы в носимую кружку, или бы причт получал вознаграждение за свои труды от всей деревни в начале или после молебнов. Тогда бы хождение не теряло своего религиозного характера, оставляло приятное впечатление. Но вот действительность. Молебен кончен, благословение роздано, хозяин выступает с мошной; священник, иногда не только в епитрахили, но даже в ризах, протягивает руку, на которую редко кладется та именно монета, которую желает получить причт. От этого один начинает настаивать на прибавке, другой отстаивает свой карман или прибавляет по пятакам и даже грошам. К первому являются на помощь дьякон и причетники, но и второй часто находит адвокатов в толпе или в своем семействе. Особенно в этом отношении замечателен первый молебен в деревне. Многие крестьяне чуть не каждый раз думают о том, нельзя ли уменьшить плату за молебен, а причт заботится если не возвысить ее, то поддержать в прежней цифре. Столкновение начинается в первом дворе, куда даже сходятся хозяева и прочих домов, чтобы видеть, на чьей стороне останется победа. Если причт одержит ее, то ему уже легче действовать в соседних домах, а если первый домохозяин не проиграл битвы, то она с большими усилиями возобновляется в следующих домах, пока или не умиротворится как-нибудь дело, или утомленный причт увидит бесполезность своих усилий. Вот почему первый домохозяин получает иногда наставления от целой деревни, да и во время битвы поддержку то словом, то миганием и киванием.
… сколько бывает сцен, которые можно назвать гогартовскими. Хочу описать их из желания не унизить духовенство, а быть ему полезным. Может быть, имеющие власть, увидят, что нужно же когда-нибудь освободить его от того унизительного положения, в котором оно теперь находится.
В так называемых неодноштатных селах нужно в течение семи дней обойти не 200-300, а боо, даже 10оо дворов, разбросанных иногда в 30-40 деревнях; тут на каждый день придется по 100-150 дворов. Кроме того, дни в Святки бывают слишком непродолжительны. От этого славельщики не только ходят вечером до 8-ю ч, но и приезжают в деревню задолго до рассвета. Я знаю одно село, где нарочно 25 декабря служили утреню как можно ранее, чтобы после нее осла¬вить деревню в 50 дворов. Но в деревнях до рассвета и вечером после сумерек любят держать ворота на запоре; часто это делают и днем, а иногда, что греха таить, узнавши о приезде славельщиков, и нарочно припирают ворота. Таким образом, духовные лица, подошедши к дому, должны еще первоначально постучать в окно; оно не всегда вдруг откроется или отворится, из него высунется голова, услышат слова: «Попы или дьячки пришли», вновь скроется, а славельщики стой на улице, по которой иногда проезжают обозы. Невыгоды увеличиваются от того, что славельщики, очень быстро ходя из двора во двор, иногда оставляют свои шапки где-либо в доме, и потому перед воротами на ветру приходится стоять с непокрытыми головами. А отпирают ворота не всегда скоро. Чтобы избежать такого затруднения, иногда посылается наперед вестник, который стучит по окнам и докладывает, что приехали попы или дьячки. Тут не обходится без промахов: у мужика бывает две избы, из которых одна без жильцов. Вестник частенько принимается стучать именно в этой избе и не вдруг узнает о своей ошибке, особенно утром, когда еще хозяева не успели встать и зажечь огонь.
Нередки случаи, особенно для дьячков, когда на стук их выглянет кто-либо в окно, потом закроет его, потом после не всегда короткой паузы вновь выглянет и скажет: «Дарить нечем», и славельщики ступай к другому двору. Это уже карикатура на городские: «Дома нет, пожалуйте после» и пр.
Но вот и ворота не заперты; можно войти на двор, не дожидаясь разрешения на улице в виду проезжающих, при улыбках, а иногда и очень ясных насмешках их. И тут, впрочем, не обходится без препятствий. Крестьяне любят оберегать свои дворы не одними запорами, но и дворняжками; эти, в свою очередь, за оказываемое им доверие стараются отличиться своим усердием. И потому едва славельщики войдут на двор, как иногда встречаются дружным натиском и лаем двух-трех дворняжек. Надобно иметь толстую палку и крепкую руку, даже ловкость и смелость, чтобы уберечь свои платья и ноги от зубов этих привилегированных охранителей общественной безопасности; иногда сами хозяева выбегают на помощь посетителям, а иногда как будто не слышат ничего; а между тем какой-либо плутишка-мальчишка осторожно с плутовской улыбкой выглядывает из волокового окна и любуется происходящей на дворе битвой между двуногими и четвероногими существами. Но и посетители, особенно причетники и семинаристы, принимают тоже решительные меры. Злые неотвязчивые дворняжки им уже известны, поэтому перед входом в дом, где они находятся, посетители запасаются не палками, а хорошими кольями. Дворняжки опрометью бросаются; одни из посетителей выдерживают первоначальную атаку, а другие, сделавши диверсию, стараются отрезать отступление для атаковавших. Тогда начинается атака на дворняжек, в свою очередь, со всех сторон; бедняжки поздно замечают военную хитрость, жертвой которой они сделались, рассыпаются, ищут спасения в бегстве, но везде встречают неприятеля: и спереди, и сзади; находят спасение или перепрыгнувши через забор и задние ворота, или укрывшись в какую- либо лазейку под амбаром и сенями. Духовные лица прежде, большей частью, ходили в подрясниках из домашнего сукна синего цвета. Дворняжки, ознакомившиеся с описанной битвой, после уже едва бывало завидят, по выражению их врагов, синий кусок, как бросались за задние ворота. И после таких битв входят к мужику в избу и, запыхавшись, начинают славить Христа!!!
Сцены в избах разнообразятся от того, в какое время суток славельщики приходят в них. Если это случится рано утром, до рассвета, то их встречает только один хозяин или хозяйка; поют, а тут в одном углу раз¬дается сопение, в другом настоящее русское храпение; там мальчишка, проснувшийся от громкого пения, закричал: «Мама, мама»; а здесь ребенок в люльке еще сильнее поет свои песни; и все это сливается в один общий хор. Впрочем, самое худшее время для славельщиков - первая половина дня, с того момента, как хозяйки начнут топить печи…
Доселе предполагалось, что духовные лица во время своих хождений по приходу бывают, как говорится, в своем виде, трезвыми. К несчастью, опыт часто противоречит этому. Приступая к столь щекотливому пред¬мету, нахожу нужным попросить у трезвых духовных лиц извинения в том, что скажу правду об их нетрезвых товарищах.
Русские люди любят угостить и себя, и других при всяком удобном случае, при радости и горе, а чаще потому, что нет ни радости, ни горя, а просто скучно сидеть. Исполнение религиозных обрядов не избегло влияния этой любви или, лучше, страсти. Окрестили ли, повенчали ли кого, умер ли кто, нужно ли его помянуть, - надобно непременно угостить и себя, и причт духовный. Как же не исполнить этого обычая в праздники, особенно в Пасху, когда все почти предаются полному разгулу? Смешнее и страннее всего замечать это в людях образованных, по крайней мере ставящих себя выше толпы. Они сильно вооружаются против того, что духовные лица при исполнении религиозных обрядов слишком злоупотребляют угощением прихожан, а между тем, приди к ним священник в праздник, постараются угостить его, обидятся, если он не остановился, и похвалятся тем, если засидится у них. Чудно ты, русское общество!
Даже в элегантном Петербурге, преимущественно, впрочем, в купеческих домах во время Святок и Пасхи едва приходской причт пропоет обычные песнопения, присядет по просьбе хозяина, как является, конечно не везде, но и не очень редко, поднос с бокалами шампанского: с праздником-де надобно поздравить. Но это делается, большей частью, только для священников и дьяконов, причетники же в передней или постоят, или угостятся мадерой, хересом и даже водкой. В губернских и других городах шампанское почти неизвестно, даже донское - редкость, но зато готовы бутылки иностранных вин русского изделия и свое отечественное, - очищенное и неочищенное; даже иногда и столик с разными закусками к услугам пришедших. В деревнях все подражания иностранцам брошены; кроме своего родного зеленого ничем не потчуют; разве только для непьющего священника какой-либо богатый мужик возьмет красненького или беленького винца.
Не трудно предвидеть последствия этих угощений. Конечно, Петербург очень элегантен и давно забыл русскую пословицу: «Пьян, да умен, два уменья в нем»-, духовенство здесь держит себя тоже элегантно: оно не любит себя унижать. Может быть иногда в Святки и в Пасху, перед обедом или вечером, можно заметить и в священниках больше веселости и живости в разговоре, нежели сколько ее бывает в нормальном состоянии; причетники же изредка бывают даже навеселе. Но неприятных сцен тут почти не встретишь. Другое дело губернские и прочие города. И здесь едва ли не большинство священников умеет поддержать свою честь, дорожат ею, по крайней мере не роняет себя. Но тут при хождениях в Пасху, в Святки, и в храмовые праздники по вечерам, а иногда поранее, одних нужно немного поддержать, у других от чего-то язык прилипает к гортани, третьих даже отводят и отвозят домой, и самое пение общим хором похоже бывает на крыловский квартет. Петербургская элегантность здесь многими забывается: боятся уже обидеть хозяина отказом, выпивают и... упиваются.
В селах еще хуже бывает, хотя и там ныне есть очень много трезвых священников. Но большинство членов церковных причтов уже никак не могут принадлежать к обществу трезвости. Их часто даже и оправдывают в том. В самом деле, у нашего простого народа есть какое-то дикое удовольствие напоить гостя, особенно почетного, до самого нельзя. Крестьянин готов из-за копейки, просимой за требу, проспорить со священником полчаса, но. часто с удовольствием употребит на угощение причта полтину и рубль. Встречая сопротивление этой прихоти, он иногда даже говорит: «Батюшка, выпей, так тебе четвертак, а не выпьешь, так пятак»...

Ростиславов Д.:О православном белом и черном духовенстве в России. В 2-х томах. Рязань, 2011, т. 1, сс.369-378
Подробнее.

Вы хотите подробнее узнать, про крестный ход на Пасху в 2019 году? Накануне этого праздника, который отмечается православными верующими 28 апреля 2019 года, в храмах идут церковные службы.

Особенно торжественным бывает богослужение в ночь с субботы на воскресенье. Оно идет всю ночь и называется всенощной.

Когда и как проходит крестный ход на Пасху в 2019 году? Во сколько будет крестный ход на Пасху? Расскажем об этом подробнее.

Это шествие получило такое название потому, что обычно во главе его идет священник, который несет большой крест. Другие священнослужители несут иконы и хоругви.

На Пасху впереди крестного хода несут фонарь, за ним запрестольный крест, запрестольный образ Божией Матери, Евангелие, икону Воскресения. Завершает шествие предстоятель храма с трисвечником и крестом.

В православии бывают продолжительные и короткие крестные ходы. Крестный ход на Пасху, как правило, бывает недолгим.

Где и когда проходит крестный ход на Пасху?

Церковная служба в Страстную субботу начинается вечером, в 20.00. А крестный ход проходит в ночь с субботы на воскресенье.

Во сколько будет крестный ход на Пасху? Это действие происходит ближе к полуночи. Все священнослужители становятся по чину у Престола. Священники и молящиеся в храме зажигают свечи. Торжественный звон колоколов – благовест – возвещает о наступлении великой минуты светлого праздника – воскресении Христовом.

Священнослужители и паства три раза обходят храм, каждый раз останавливаясь у его дверей. Первые два раза двери оказываются закрытыми, а на третий раз они открываются. Двери символизируют камень, который закрывал Гроб Господень и в день воскресения Иисуса Христа был отброшен.

Теперь вы знаете, когда и как проходит крестный ход на Пасху. После совершения крестного хода, с наступлением Пасхи, священники переодеваются в белые праздничные одеяния и служба продолжается.

Начинается Светлая заутреня, во время которой звучат радостные восклицания: «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!». После праздничной литургии, около 4 часов утра, верующие разговляются крашеными яйцами, кусочками кулича или пасхи.

Если накануне, в дни Страстной седмицы, колокола в храмах молчали, то на пасхальной неделе повсюду слышен благовест. На Пасху принято ходить в гости к друзьям и близким, угощаться самим и угощать других.

В старину в эти дни устраивали народные гулянья, водили хороводы, качались на качелях. Широко отмечают этот праздник и в наше время.

В далеком 1966 году, еще никакой не нобелевский лауреат и не общественный деятель, а просто писатель и бывший учитель физики и астрономии средней школы - Александр Солженицын написал удивительный очерк «Крестный ход на Пасху» -честный и проникновенный. Прочитаем его и сравним с нашими, с сегодняшними пасхальными крестными ходами по всей России. Как многое изменилось и, слава Богу, в лучшую сторону! Но забывать от том, что было и может быть иначе - мы не должны.

Александр Солженицын

Учат нас теперь знатоки, что маслом не надо писать все, как оно точно есть. Что на то цветная фотография. Что надо линиями искривленными и сочетаниями треугольников и квадратов передавать мысль вещи вместо самой вещи. А я недоразумеваю, какая цветная фотография отберет нам со смыслом нужные лица и вместит в один кадр пасхальный крестный ход патриаршей переделкинской церкви через полвека после революции. Один только этот пасхальный сегодняшний ход разъяснил бы многое нам, изобрази его самыми старыми ухватками, даже без треугольников.

За полчаса до благовеста выглядит приоградье патриаршей церкви Преображения Господня как топталовка при танцплощадке далекого лихого рабочего поселка. Девки в цветных платочках и спортивных брюках (ну, и в юбках есть) голосистые, ходят по трое, по пятеро, то толкнутся в церковь, но густо там в притворе, с вечера раннего старухи места занимали, девчонки с ними перетявкнутся и наружу; то кружат по церковному двору, выкрикивают развязно, кличутся издали и разглядывают зеленые, розовые и белые огоньки, зажженные у внешних настенных икон и у могил архиереев и протопресвитеров.

А парни — и здоровые, и плюгавые все с победным выражением (кого они победили за свои пятнадцать-двадцать лет? — разве что шайбами в ворота…), все почти в кепках, шапках, кто с головой непокрытой, так не тут снял, а так ходит, каждый четвертый выпимши, каждый десятый пьян, каждый второй курит, да противно как курит, прислюнивши папиросу к нижней губе. И еще до ладана, вместо ладана, сизые клубы табачного дыма возносятся в электрическом свете от церковного двора к пасхальному небу в бурых неподвижных тучах. Плюют на асфальт, в забаву толкают друг друга, громко свистят, есть и матюгаются, несколько с транзисторными приемниками наяривают танцевалку, кто своих марух обнимает на самом проходе, и друг от друга этих девок тянут, и петушисто посматривают, и жди как бы не выхватили ножи: сперва друг на друга ножи, а там и на православных. Потому что на православных смотрит вся эта молодость не как младшие на старших, не как гости на хозяев, а как хозяева на мух.

Все же до ножей не доходит — три-четыре милиционера для прилики прохаживаются там и здесь. И мат — не воплями через весь двор, а просто в голос, в сердечном русском разговоре. Потому и милиция нарушений не видит, дружелюбно улыбается подрастающей смене. Не будет же милиция папиросы вырывать из зубов, не будет же она шапки с голов схлобучивать: ведь это на улице, и право не верить в Бога ограждено конституцией. Милиция честно видит, что вмешиваться ей не во что, уголовного дела нет.

Растесненные к ограде кладбища и к церковным стенам, верующие не то чтоб там возражать, а озираются, как бы их еще не пырнули, как бы с рук не потребовали часы, по которым сверяются последние минуты до Воскресения Христа. Здесь, вне храма, их, православных, и меньше гораздо, чем зубоскалящей, ворошащейся вольницы. Они напуганы и утеснены хуже, чем при татарах.

Татары наверное не наседали так на Светлую Заутреню.Уголовный рубеж не перейден, а разбой бескровный, а обида душевная — в этих губах, изогнутых по-блатному, в разговорах наглых, в хохоте, ухаживаниях, выщупываниях, курении, плевоте в двух шагах от страстей Христовых. В этом победительно-презрительном виде, с которым сопляки пришли смотреть, как их деды повторяют обряды пращуров.

Между верующими мелькают одно-два мягких еврейских лица. Может крещеные, может сторонние. Осторожно посматривая, ждут крестного хода тоже.

Евреев мы все ругаем, евреи нам бесперечь мешают, а оглянуться б добро: каких мы русских тем временем вырастили? Оглянешься — остолбенеешь.

И ведь кажется не штурмовики 30-х годов, не те, что пасхи освященные вырывали из рук и улюлюкали под чертей — нет! Это как бы любознательные: хоккейный сезон по телевидению кончился, футбольный не начинался, тоска, — вот и лезут к свечному окошечку, растолкав христиан как мешки с отрубями, и, ругая «церковный бизнес», покупают зачем-то свечки.

Одно только странно: все приезжие, а все друг друга знают, и по именам. Как это у них так дружно получилось? Да не с одного ль они завода? Да не комсорг ли их тут ходит тоже? Да может эти часы им как за дружину записываются? Ударяет колокол над головой крупными ударами — но подменный: жестяные какие-то удары вместо полнозвучных глубоких. Колокол звонит, объявляя крестный ход.

И тут-то повалили! — не верующие, нет, опять эта ревущая молодость. Теперь их вдвое и втрое навалило во двор, они спешат, сами не зная, чего ищут, какую сторону захватывать, откуда будет Ход. Зажигают красные пасхальные свечечки, а от свечек — они прикуривают, вот что! Толпятся, как бы ожидая начать фокстрот. Еще не хватает здесь пивного ларька, чтоб эти чубатые вытянувшиеся ребята — порода наша не мельчает! — сдували бы белую пену на могилы.

А с паперти уже сошла голова Хода и вот заворачивает сюда под мелкий благовест. Впереди идут два деловых человека и просят товарищей молодых сколько-нибудь расступиться. Через три шага идет лысенький пожилой мужичок вроде церковного ктитора и несет на шесте тяжеловатый граненый остекленный фонарь со свечой. Он опасливо смотрит вверх на фонарь, чтоб нести его ровно, и в стороны так же опасливо. И вот отсюда начинается картина, которую так хотелось бы написать, если б я мог: ктитор не того ли боится, что строители нового общества сейчас сомнут их, бросятся бить?..

Жуть передается и зрителю.

Девки в брюках со свечками и парни с папиросами в зубах, в кепках и в расстегнутых плащах (лица неразвитые, вздорные, самоуверенные на рубль, когда не понимают на пятак; и простогубые есть, доверчивые; много этих лиц должно быть на картине) плотно обстали и смотрят зрелище, какого за деньги нигде не увидишь.

За фонарем движутся двое хоругвей, но не раздельно, а тоже как от испуга стеснясь.

А за ними в пять рядов по две идут десять поющих женщин с толстыми горящими свечами. И все они должны быть на картине! Женщины пожилые, с твердыми отрешенными лицами, готовые и на смерть, если спустят на них тигров. А две из десяти — девушки, того самого возраста девушки, что столпились вокруг с парнями, однолетки — но как очищены их лица, сколько светлости в них. Десять женщин поют и идут сплоченным строем. Они так торжественны, будто вокруг крестятся, молятся, каются, падают в поклоны. Эти женщины не дышат папиросным дымом, их уши завешаны от ругательств, их подошвы не чувствуют, что церковный двор обратился в танцплощадку.

Так начинается подлинный крестный ход! Что-то пробрало и зверят по обе стороны, притихли немного.

За женщинами следуют в светлых ризах священники и дьяконы, их человек семь. Но как непросторно они идут, как сбились, мешая друг другу, почти кадилом не размахнуться, орарий не поднять. А ведь здесь, не отговорили б его, мог бы идти и служить Патриарх всея Руси!..

Сжато и поспешно они проходят, а дальше — а дальше Хода нет. Никого больше нет! Никаких богомольцев в крестном ходе нет, потому что назад в храм им бы уже не забиться. Молящихся нет, но тут-то и поперла, тут-то и поперла наша бражка! Как в проломленные ворота склада, спеша захватить добычу, спеша разворовать пайки, обтираясь о каменные вереи, закруживаясь в вихрях потока — теснятся, толкаются, пробиваются парни и девки — а зачем? Сами не знают. Поглядеть, как будут попы чудаковать? Или просто толкаться — это и есть их задание?

Крестный ход без молящихся! Крестный ход без крестящихся! Крестный ход в шапках, с папиросами, с транзисторами на груди — первые ряды этой публики, как они втискиваются в ограду, должны еще обязательно попасть на картину!

И тогда она будет завершена!

Старуха крестится в стороне и говорит другой:

— В этом году хорошо, никакого фулиганства. Милиции сколько.

Ах, вот оно! Так это еще — лучший год?..

Что ж будет из этих роженых и выращенных главных наших миллионов? К чему просвещенные усилия и обнадежные предвидения раздумчивых голов? Чего доброго ждем мы от нашего будущего?

Воистину: обернутся когда-нибудь и растопчут нас всех!

И тех, кто натравил их сюда — тоже растопчут.

Несколько слов в заключение

Сорок девять лет назад в старинном церковном притворе патриаршего Подворья, разворачивалась брань духовная: добро и зло вновь боролись за обладание душой человеческой. И весьма значительно, что среди всей этой толпы воинствующих безбожников совершался крестный ход. Он шел «с твердыми отрешенными лицами, готовый на смерть, даже если на них спустят тигров. А две из них - девушки, того самого возраста девушки, что столпились вокруг с парнями, однолетки, но как очищены их лица, сколь светлости в них».

Один православный паломник несколько лет назад, уже в нашем 21 -ом веке, тоже принял участие в переделкинском крестном ходе. Он делится своими воспоминаниями:

«Я посетил переделкинский храм и, к счастью, не нашел там "топталовки при танцплощадке", не нашел того духовного разорения, описанного Солженицыным, а узнал Россию, возрождающуюся по молитвам тех великих людей, защитивших веру своей душой. В храме было множество народу, была и молодежь, без сигарет, без разврата, с чистым сердцем - дети тех, кто, быть может, смело и храбро шел сквозь строй безбожников в ту далекую теперь пасхальную ночь шестьдесят шестого года. Так, через поколение, пришло примирение в народе с Богом, с Церковью и с самими собой. В числе молящихся был и я, счастливый тем, что Христос победил зло атеизма своей Пасхой».

Всем известна картина Перова "Сельский крестный ход на Пасху", написанная в 1861 году. На первый взгляд, картина изображает сущее безобразие - священник нарезался в дугу, да еще в прямо в момент богослужения, в наиболее почитаемый православными церковный праздник. Да и остальные участники процессии ведут себя не лучше.

Так, да не так. Священник на картине и вправду пьян. А вот крестный ход - совсем не крестный ход вокруг храма в Пасхальную ночь, который приходит на ум современным верующим. Посмотрите внимательнее. Процессия выходит не из церкви, а из обычной крестьянской избы (церковь виднеется на заднем плане); крестный ход поворачивает по часовой стрелке (крестный ход вокруг православного храма движется только против часовой стрелки). Дело происходит на закате (а не в полночь). Что же тогда мы видим?

Начнем объяснение с того, как формировался заработок приходского священника в старой России. Хотя в это и трудно поверить, но у священника не было заработной платы. Некоторые причты (на начало 20 века - приблизительно каждый шестой) получали государственную дотацию, но и ее размер в подавляющем большинстве случаев был сильно ниже прожиточного минимума. Прихожане же не платили священнику жалованья никогда и ни при каких обстоятельствах. Церковный причт (священники, диаконы и псаломщики) имел два источника дохода - требы и доход от церковной земли.

Три требы - крещение, венчание, отпевание - составляли основу дохода духовенства, так как крестьянам было не отвертеться от совершения данных обрядов (церковь вела метрические книги, и обряды, связанные с метрической записью, можно было проводить только в приходе, к которому ты был приписан), и им волей–неволей приходилось соглашаться с теми ценами, которые заламывали священники. В среднем приходе было 2–3 тысячи человек (400–500 домохозяйств), и подобные события происходили около 150 раз в году. Самым дорогим обрядом была свадьба - за нее священник мог получить 3–10 рублей, в зависимости от благосостояния брачующихся и собственной наглости (и еще наесться и напиться), крещение и отпевание обходились уже куда дешевле. Все остальные второстепенные требы крестьяне, в отличие от главнейших трех, могли заказать не только в собственном, но и в любом другом приходе. Легко догадаться, что при наличии конкуренции цены на них были сбиты в копейки. Священник, диакон и псаломщик делили полученные деньги в соотношении 4:2:1, но диакон был далеко не во всяком причте.

Крестьяне были твердо уверены, что причту следует удовлетворяться доходами от треб, а общее богослужение и исповедь причт должен совершать без всякого жалованья. Священники же и не мечтали о том, чтобы выпросить у прихода твердую сумму - все надежды на получение жалованья они возлагали на государство (надежды не сбылись).

У сельской церкви был обычно земельный участок - в среднем 50 десятин (55 га), приходившийся, в среднем на три семьи причетников. Таким образом, духовенство было обеспечено землей либо в том же размере, что и крестьяне, либо немного лучше. Бедные псаломщики чаще всего крестьянствовали сами, а священники (в особенности имевшие формальное образование) по обычаю своего времени считали невозможным марать руки физическим трудом и сдавали землю в аренду (хотя крестьянствовать самим было бы выгоднее).

Результат получался такой, что священники всегда были недовольны своими доходами. Да, священник был обычно обеспечен на уровне зажиточного крестьянина (диакон - на уровне среднего крестьянина, а псаломщик был и вовсе горчайшим бедняком). Но это и было причиной жестокой фрустрации - в том мире всякий человек со средним или неполным средним образованием (а священник являлся таковым лицом) зарабатывал как минимум в 3–4 раза больше человека физического труда. Кроме злосчастного сельского батюшки.

Теперь мы подходим к содержанию картины. Стремясь увеличить свои доходы, священники выработали обычай славления на Пасху. Церковная процессия обходила все хозяйства прихода (ориентировочно, их было 200–300–400 в 3–6 селениях), заходила в каждый дом и исполняла несколько кратких церковных песнопений - теоретически считалось, что крестьяне должны воспринимать такой обряд как благопожелание на следующий календарный цикл. В ответ крестьянам как–бы полагалось дарить причту подарок, желательно в денежной форме.

К сожалению, социального консенсуса вокруг славления/подарков не создалось. Крестьяне чаще всего считали славление не религиозным обычаем, а обираловкой. Некоторые наглецы просто прятались у соседей или не открывали ворота. Другие, еще более наглые, всовывали духовенству в виде приношения какую–то малоценную дрянь. Третьи вообще не хотели давать денег, но зато наливали - и это не шибко радовало причт, рассчитывавший расходовать собранное в течение всего года (другого повода для подарков не существовало). Церковная процессия тоже вела себя неблаголепно - все дома прихода надо было обойти за Пасхальную неделю, то есть на день приходилось по 40–60 домов. Духовенство двигалось вприпрыжку, пело наскоро - на дом отводилось по 5–10 минут, половина из которых уходила на торг со сквалыжным хозяином (или на унизительное попрошайничество, это как кто воспринимал процесс).

В довершение всех бед, православная Пасха приходится на тот период, в который благосостояние крестьянского двора достигало наинизшей точки. Все деньги, полученные от продажи урожая осенью, уже истрачены. Все запасы проедены. Скотина стоит голодная, и настала пора снимать ей на корм солому с крыши. Последние крохи и копейки изведены на разговление после Пасхи. На огороде еще не созрели первые овощи. И тут–то к крестьянину и являются церковники, нагло требующие денег за абсолютно ненужные пять минут нестройного пения. Неудивительно, что сама собой в голову приходит мысль подсунуть в темных сенях в мешок священнику ворону, выдавая ее за курицу.

Таким образом, на картине изображено совершенно не то, что кажется современному зрителю.

На наш невнимательный взгляд художник нарисовал священника, который хамским образом нарезался, вместо того чтобы чинно шествовать и благолепно петь. На самом же деле картина (что типично для Перова) бичует неуместный, криво сложившийся и плохо работающий социальный институт.

Процессия волочится по грязным дворам с утра до вечера, шестой день, переезжая от деревни к деревне. Всем горько, стыдно, неудобно, все вымотались, поют нестройно. Крестьяне тоже не рады. При вымогательстве подарков происходят низкие сцены. Да, священник пьян - но он обошел уже 50 домов, и в каждом его заставили выпить, а он ведь хотел, чтобы ему дали денег. Зачем это всё происходит? Неужели нельзя организовать дело поудачнее? Неужели нельзя как–то согласовать интересы духовенства и прихожан к взаимному удовлетворению? Зачем религиозную процессию превратили в позорище? Ответа не будет. Это Россия, страна несовершенных институтов.

P.S. Как дополнительная версия, процессия изображена в наиболее пикантный момент - она добралась до деревенского кабака (кабак и живущий при нем кабатчик - это тоже домохозяйство, подлежащее посещению). Может быть, именно поэтому крыльцо выходит прямо на деревенскую улицу, а не во двор, что типично для обычного крестьянского дома. Этим же можно объяснить и пьяных на крыльце и под крыльцом. Предполагается, что кабатчик угостил священника тем, чего у него больше всего - вот поп и дошел до столь жалкого состояния.